Засим, как я понял, аудиенцию можно было считать законченной. Для приличия я сказал, что мне ещё нужно в одно место успеть, тем самым как бы оправдывая свой уход, Лёня не протестовал, и мы распрощались. Только выйдя за ограду дома, и накинув на калитку, как просил Резаный, щеколду, я понял, что для моей то ли взрослой, то ли юношеской психики эта встреча стала серьёзным испытанием. Вроде и знакомый, бились друг за дружку, но его принадлежность к воровскому обществу, в котором он, я так понял, занимал не последнее место, серьёзно напрягала. Кто его знает, чем мог закончиться мой визит к этому урке, поставили бы на перо, сняли с мёртвого вещички — сегодня я прикинулся вполне нормально — и выбросили бы моё тельце в сугроб за кустами. По весне нашёлся бы «подснежник». Может даже опознали бы на радость или горе матери. Всё же, мне кажется, думать, что твой сын пропал без вести и, быть может, всё ещё жив, чуть легче, чем знать, что его не стало. Аж сердце защемило от таких мыслей.

Два дня прошли в томительном ожидании и, наконец, вечером 9 декабря раздался телефонный звонок. Словно зная, что это меня, я первым подскочил к телефону.

— Максим? Это Леонид. Звоню по твоему вопросу, — без предисловий начал Резаный. — Завтра в 6 вечера сможешь подойти на угол Московской и Горького?

— Думаю, что да…

— Лады, там и встретимся, потом пойдём — перетрём кое с кем.

После чего повесил трубку. Вот и весь разговор… Хотя правильные воры, наверное, и должны быть людьми серьёзными, немногословными, а Лёня, как мне казалось, был как раз из таких.

На встречу я снова оделся попроще, кто знает, что и кто меня ожидает. Успел после часовой репетиции дома переодеться и хлебнуть чайку с бутербродом. Есть вообще не хотелось из-за охватившего меня волнения, хотя мама и настаивала, чтобы я как следует поужинал. Сказал ей, что идём с Ингой в кино, может, в кафетерий ещё заскочим.

На условленное место подошёл без пяти шесть. Погода, что называется, шептала. Падал лёгкий снежок, слабый морозец пощипывал нос и щёки. Провёл рукой по подбородку, где после недельной давности бритвы пробился жестковатый пушок. Почему-то в этой жизни я взял бритву в руки раньше, чем в прежней, может, это с щетинкой вместе моя настоящая душа пробивается наружу? Хм, не забыть спросить у «ловца», если он соизволит меня посетить в ближайшее время.

— Здоро́во!

Блин, задумался о своём, даже не заметил, как сзади подошёл Лёня. Пожали друг другу руки, и Резаный велел идти за ним. Шли минут двадцать, наше путешествие завершилось во дворе двухэтажного барака довоенной постройки на набережной Суры. Над дощатым, окружённым палисадником зданием витал дух запустения. Похоже, последние жильцы отсюда давно переехали в безликие новостройки, маленькие, но современные квартиры со всеми удобствами. Покосившийся влево дом смотрел на меня тёмными провалами окон, отчего мне стало совсем уж не по себе, и тоскливо, словно я видел нескончаемый дурной сон. Разве что протоптанная к единственному подъезду дорожка наводила на размышления.

— Здесь уже с полгода никто не живёт, — подтвердил Лёня, оглядывая цепким взглядом окрестности. — Но из одной квартиры ещё не съехали. Там доживает свой век одна, скажем так, уважаемая старушка. Чалилась пару раз… Бывает, у неё на хате собирается народ, как сегодня. Сразу предупреждаю — держись вежливо, но уверенно, и базар фильтруй. За одно неверное слово могут на «перо» поставить, не посмотрят, что пацан ещё. Главный здесь — Витя Орех. Кто таков — знать тебе не надо, меньше знаешь — крепче спишь. Обращайся на «ты», воры не любят, когда выкают, даже если к ним обращается пацан типа тебя. Ну всё, заходим.

Как-то мне от этих слов оптимизма не прибавилось. Всю жизнь старался держаться от криминалитета подальше, кто бы мог подумать, что, вернувшись в своё далёкое прошлое, столкнусь с ворами, которые, как заверил Лёня, могут и прирезать.

Лестничная площадка первого этажа погружена вот тьму, Резаному приходится зажигать спичку, чтобы не споткнуться на трёхступенчатой лестнице перед коридорной дверью. За нею обнаруживаем тянущийся в обе стороны коридор, но только его левая часть освещена слабенькой лампочкой. Туда и двигаемся, шагая по предательски скрипящим половицам. Доходим да крайней у коридорного окна (стекло, что удивительно, на месте) двери, обитой ободранным дерматином, и Лёня трижды с паузой согнутым пальцем стучит по деревянному косяку.

Нам открывают только с полминуты спустя. На пороге стоит щуплый мужичок неопределённого возраста в телогрейке без рукавов. Большая залысина с зализанными назад редкими волосиками, нос бугрится красными прожилками, слезящиеся глаза подозрительно ощупывают меня с головы до ног. В зубах зажата почти докуренная сигаретка без фильтра.

— Кто это с тобой, Резаный? — наконец негромко спрашивает он. — Тот самый фраер малолетний?

— Он самый.

— Заходьте.

Он отходит в сторону, уступая гостям дорогу, а Лёня меня пропускает вперёд, сам заходит следом и тут же приветствует собрание:

— Мир в хату!

— Добрый вечер! — выдавливаю и я.

А сам укоряю себя за то, что не догадался заранее спросить, как мне здороваться с уголовниками. Читал, конечно, как новенькие входят в камеру, и там общее «здравствуйте» может привести к проблемам, но тут вроде не камера, все друг друга знают, «зашкваренных» оказаться не должно. Но я всё же ограничился, как мне показалось, нейтральным приветствием, почему-то не захотелось, не будучи вором, повторять за Лёней: «Мир в хату!».

— Кому добрый, а кому верблюд двугорбый.

Это изволил пошутить сидевший за большим, овальным столом товарищ лет сорока на вид, хотя, судя по количеству морщин на лице и мешков под глазами, может быть, и больше. Одет в клетчатую рубашку, сверху — стёганая безрукавка. Худощавый, среднего роста, залысина присутствует, но чуть поменьше, чем у того, что открыл нам дверь. Руки, что меня удивило, чистые, без татуировок. Тонкие, практически невидимые губы по-змеиному сжаты, да и физиономия напоминаем морду змеи. Глаза… Это были глаза хищника, как бы ни старался он напустить на себя скучающий вид, словно бы с ленцой разглядывая меня из-под полуприкрытых век.

Тут же, за столом, сидели ещё двое, и тоже как бы ненавязчиво меня разглядывали. Один, с болезненным румянцем на впалых щеках, был такой худой, что казалось удивительным, как в этом теле ещё душа держится. Да ещё и в кашле вдруг зашёлся. Блин, только туберкулёзника тут не хватало. Примечательной особенностью второго были оттопыренные уши. Вся троица держала в руках карты, ещё несколько карт лежали замасленной «рубашкой» вверх, видно, принадлежали четвёртому, впустившему нас в комнату. Нашлось на столе место и початой бутылке водки, а также хлебу, салу, маринованным помидорам и огурчикам.

Помещение, в котором мы оказались, было средних размеров, примерно 16 «квадратов». С виду вполне себе «бабушкина» комнатушка, обставленная явно не новой мебелью, однако с претензией на мещанство. Над столом висела лампа под большим оранжевым абажуром, в конусе света плавали клубы сизого дыма, медленно двигаясь в сторону приоткрытой форточки — дымили все присутствующие. Большая же часть комнаты оказалась погружена в полусумрак. Честна́я компания предпочитала сидеть на венских стульях, точно такие же были у моей бабушки. Кстати, чуть ли не месяц к ней не заглядывал, не к месту мелькнула мысль, надо перед Новым годом обязательно зайти, поздравить.

Подоконник украшала кадка с фикусом, на стене висела семиструнная гитара с алым бантом на головке грифа. Над продавленным диваном с валиками, обтянутыми треснувшей кожей — копия картины Айвазовского «Девятый вал». Телевизора нет, зато на тумбочке стоит радиола «Муромец», а рядом стопка пластинок. Насколько я мог отсюда разглядеть сквозь полусумрак — верхняя пластинка с песнями Утёсова. А на старомодном комоде тёмного дерева выстроились в ряд слоники, словно бы здесь жила не бывшая воровка, а бабушка — божий одуванчик.